Мы продолжаем публиковать материалы из архива Л. А. Шеймана (1924−2005). Они рассказывают о некоторых фактах и событиях его биографии. Почему мы вновь и вновь обращаемся к архивным материалам? Потому что это – документы эпохи и потому что все, что имеет отношение ко Льву Аврумовичу, заслуживает благодарной памяти.
Документы, дополняя и подтверждая друг друга, как элементы мозаики, складываются в целостную картину и рисуют образ одного из самых замечательных людей недавнего прошлого – ученого, литературоведа, специалиста по методике преподавания литературы, автора учебников литературы для киргизской школы, редактора журнала «Русский язык и литература в школах Кыргызстана».. Они создают и образ времени, в котором довелось жить Льву Аврумовичу, времени разного, но почему-то всегда непростого и драматичного.
Отец и сын
За несколько месяцев до смерти Лев Аврумович написал особенно важное для него письмо, к которому шел десятки лет. В нем он рассказал о своем отце, репрессированном в 1938 году. Очень долго имя родного для него человека было под запретом, даже в письмах к матери он обозначал его как «А. Л.»[1]. В память об отце Лев Аврумович бережно хранил его фотографию и записную книжку, исписанную формулами (отец был преподавателем математики).
Обнаруженный в архиве Шеймана черновик одного письма раскрывает историю гибели отца Льва Аврумовича. Письмо писалось (и было отправлено Львом Аврумовичем) в связи с подготовкой в Израиле книги памяти о евреях, погибших в годы сталинских репрессий.
Черновик прочитывается с трудом, особенно сложно разобрать текст в конце письма. Чем большее волнение испытывал его автор, тем менее разборчивым становился почерк.
Отправлено 22.05.04 в письме к Маргарите Александровой.
21 мая 2004 г.
Глубокоуважаемый господин Эдди Бааль!
Разрешите сообщить Вам некоторые сведения о моем отце. <…>
Сначала несколько сугубо официальных фактов.
Отец мой, Абрам Львович (Аврум/Абрам <по разным документам> Лейбович) Шейман, преподававший физику и математику в учебных заведениях города Балта (ныне Одесской области, Украина) был арестован 31 марта 1938 года. Вскоре моей матери было сообщено, что за некое «контрреволюционное преступление» он осужден якобы «на 10 лет, без права переписки». Позднее, уже после войны, в балтской прокуратуре моей бабушке (его матери) сообщили, будто бы он умер в 1943 году.
После 1956 года мы с мамой пытались уточнить эти сведения и добиваться реабилитации отца. Сначала, в справке от 22 декабря 1957 г. Прокуратура УССР за № 01–49357–57, заявлено было, что жалоба «оставлена без удовлетворения, т. к. произведенной проверкой установлено, что Шейман А. Л. осужден основательно». А почти год спустя Одесский облсуд справкой от 11 августа 1958 г. за № 116-пр. проинформировал, что его Президиумом за 14 июля того же года «постановление Особой тройки от 25.04.1938 г. в отношении Шеймана А. Л. отменено и дело о нем прекращено за недоказанностью обвинения». О чем было это постановление и о судьбе отца – ни слова.
Только в начале девяностых я добился более или менее адекватных сведений о [деле].
Приведу основания относительно более полного (хотя и не более грамотного) документа – справки того же Одесского облсуда от 18 мая 1993 г.:
«Постановление Особой Тройки НКВД от 25.04.1938 – подвергнут расстрелу Шейман Абрум Львович за то, что в 1937 г. принимал участие в контрреволюционной сионистской шпионской организации в Молдавии и проводил активную контрреволюционную деятельность и занимался шпионажем в пользу иностранных разведок, – отменено и дело в уголовном порядке в отношении него прекращено за недоказанностью предъявляемого обвинения.
Шейман Абрум Львович, 1899[2] года рождения, по данному делу – реабилитирован. Посмертно».
В другом документе: «Якобы являлся». И «Приговор приведен в исполнение 25 апреля 1938 г. в г. Тирасполе», т. е. сразу после постановления «Тройки».
Ну, а теперь – кем же он был в действительности, этот «контрреволюционер» и «шпион в пользу иностранных разведок»?
Отец родился и большую часть времени прожил в Балте, прелестном провинциальном городке, воспетом в «Думе про Опанаса» Эдуарда Багрицкого: «Балта – городок приличный,/ Городок что надо:/ Нет нигде румяней вишни,/ слаще винограда!» Дедушка <…> возил пассажиров на железнодорожную станцию, что в семи верстах от городка.
Ребенком Абрам учился в Хедере. Подрос – был определен в Одесское коммерческое училище, которое окончил с золотой медалью аккурат к Октябрю 1917-го. Пошел сначала по культпросветительской линии: работал в издательстве и в книготорговле. После женитьбы и рождения сына (Вашего покорного слуги), вскоре, в 1925 г., вместе с сыном, вернулись в Балту. Здесь отец обрел свое истинное призвание – учительское. С 1925 по 1932 г. преподавал физику и математику в школе. К 1933-му заочно окончил Одесский институт соцвоспитания с красным дипломом и характеристикой, в которой говорилось, что проявил себя «з найкращего боку». Преподавал свой любимый предмет в школах и техникумах родного городка. Одновременно был инструктором-методистом городского отдела народного образования, совместительствовал почасовиком и в филиале Одесского пединститута. Сам завершил учебу на заочном отделении Тираспольского педагогического института. Успешно окончил бы его в августе 1938 г.– если бы не мартовский арест и апрельский расстрел. Погиб, когда ему было вдвое меньше, чем мне сейчас.
Абрам Львович был страстно влюблен в свой предмет. Почитался балтинцами как самый замечательный в городе учитель физики-математики и методист. Стремился и меня приохотить к этим учебным дисциплинам: проводил со мной уйму опытов <…>. Но мать, Сарра Григорьевна, библиотекарь и учитель начальных классов, склонила сына к гуманитар[ным наукам].
На свою беду он был очень заметной фигурой в нашем городке. Одним из <нрзб.> интеллигентов. Часто выступал с лекциями, участвовал в [общественной жизни], был широко начитанным.
Разумеется, никакой «контрреволюционной пропаганды» никогда не вел. Но мог [высказывать] критические замечания о некоторых явлениях тогдашней действительности. Чудом уцелевший свидетель <нрзб.> уверил меня, что Абрам Львович не мог быть сломлен. Я то ли видел, то ли листал довольно самодельную, совсем плохо исполненную [газету? листовку?], которую он выпускал со своими друзьями-евреями где-то около нас[3] <нрзб.>.
Ну вот пока все.
Признателен Вам за внимание
Ваш Шейман
Вот такое письмо, проливающее свет на некоторые трагические обстоятельства жизни Льва Аврумовича. Потеря отца в 14 лет и клеймо сына врага народа – тяжелое испытание для юного человека. Хотя история эта далеко не единична, а вполне типична для сурового времени тридцатых годов.
Много сил Лев Аврумович отдал тому, чтобы разобраться в обстоятельствах ареста и гибели отца, восстановить его доброе имя, добиться его реабилитации. С пятидесятых годов Шейман писал письма не только в государственные органы, от которых зависела реабилитация отца, но и всем тем, кто знал или мог знать Абрама Львовича. Авторы писем рисуют образ Абрама Львовича как человека честного, прямолинейного, открытого, бескомпромиссного и деятельного.
Я знаю вашего отца как честного труженика, пользовавшегося большим уважением в среде учителей. <…> Ваш отец был не только учителем, но и зав. Гор.ОНО г. Балты[4](П. А. Амосов, доцент Кишиневского пединститута, 01.10.1956).
Я хорошо помню и отца твоего, своего учителя, наставника, благородного и умного человека (Мила Тульчинская, ученица А. Л.,26.11.1976).
Все остальное я знала по рассказам родителей. Знала, что твой отец был бесконечно честен, очень умен, очень строг. Знала, что он был надежный, отличный друг. Позже я поняла, что не было надежды на то, что он мог остаться со всеми нами. В том ряду сильных, умных, нужных он стоял в первой десятке, т. е. лицом к лицу с убийцами. Только случайность могла спасти его. Случайность – это ненадежный шанс, он был близко (нужно было продержаться еще несколько дней), но ничего не вышло. За твоим отцом подходила очередь и моего. К счастью, он выжил (Мила Тульчинская,26.12.1976).
Он был честен и не скрытен. Он всегда любил говорить правду в глаза, какая бы она ни была плохая. <…> Человек он был, несмотря на строгость, очень добрый (Михаил Шейман, дядя Л. А., брат А.Л., получено 23.03.1978).
Лев Аврумович, по словам знакомых с его отцом людей, да и судя по единственной сохранившейся фотографии Абрама Львовича, был очень на него похож. Сходство было не только внешним, но и внутренним; так же, как отец, Лев Аврумович оставался человеком чести при любых жизненных обстоятельствах.
История с репрессированным отцом, а позже с т. н. «политической ошибкой»[5], отразилась на судьбе Шеймана и научила его быть сдержанным. Он умел молчать, когда расспросы касались его личной жизни, о прошлом Лев Аврумович начнет рассказывать только ближе к концу жизни, в девяностые годы прошлого века.
Подростком оставшись без отца, он навсегда сохранил благоговейное отношение к нему и благодарность матери, которая посвятила сыну всю жизнь. Ей он будет писать подробные письма (иногда по 20 страниц в каждом), о ней всегда будет трогательно заботиться. Не случайно одним из любимых произведений Шеймана станет книга Ромена Гари «Обещание на рассвете» о жертвенной материнской любви.
«Самое восхитительное свойство человека − любовь. В этом связанность людей выражается наиболее полно. А связанность людей (семьи, деревни, страны, всего земного шара) – это основа, на которой стоит человечество» (Д. С. Лихачев)[6]. Забота о родных, об исторической памяти семьи − конкретное проявление чувства любви − дается далеко не каждому, Л. А. Шейману это было дано в полной мере.
Учитель и ученик
Лев Аврумович обладал особым талантом привлекать к себе любовь и дружеское участие людей, которые оказывались в орбите его общения. Причем дружеские отношения порой сохранялись в течение десятилетий. Так, со своей наставницей, преподавателем литературы Молотовского (Пермского) университета Диной Клементьевной Мотольской[7] (позже преподавателем Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена, автором учебников и книг по истории русской литературы) он переписывался с 1947 года и до конца своей жизни. В архиве Л. А. Шеймана сохранились 74 письма к ней. Есть в архиве и материалы, которые рассказывают о внимательном, заинтересованном отношении учителя к своему ученику.
При каких обстоятельствах они познакомились? Великую Отечественную войну Лев Шейман встретил в Одессе шестнадцатилетним юношей. Он был болен туберкулезом, и порой болезнь приковывала его к постели на несколько месяцев.
…Я стал студентом с 1942-го: в Пермь приехал 31 декабря 1941 г., не успев проучиться в Одессе ни одного дня; 3 месяца проболел, а потом сдал за 1 курс экстерном… и в сентябре или октябре был зачислен на второй. Сейчас, увы, так бы уже не мог (из письма Л. А. Шеймана М. Л. Кондратьевой[8]10.04.1973).
В Пермь эвакуировались и преподаватели Герценовского института из города Ленинграда. Так что состав преподавателей на филологическом факультете Пермского университета был очень сильным, а обучение − качественным. Дина Клементьевна Мотольская читала студентам курс «Введение в литературоведение». Она обратила внимание на вдумчивого ученика Льва Шеймана. Это были люди разных поколений, но их объединяла любовь к русской культуре, литературе, любовь к Пушкину. И характер преподавателя вполне соотносился с характером ученика: «Она… славная, горячая, деятельная, талантливая…» (Л. А. Шейман – М. Л. Кондратьевой, 11.02.1961). Хотя дистанция между ними всегда сохранялась. Она называла его Лёней, он ее – по имени-отчеству.
Об отношении Дины Клементьевны ко Льву Шейману рассказывает Эмма Полоцкая[9], учившаяся с Шейманом в Молотовском университете:
Одним из самых, точнее, самым любимым учеником Дины Клементьевны был Лёня Шейман, которого мы тогда называли “академиком”. Настолько он был сведущ в филологии. И не только в ней. Он и стал впоследствии академиком московской академии педагогических и социальных наук и заслуженным учителем Киргизской Республики, где многие годы жил в г. Фрунзе (теперь Бишкеке). Дина Клементьевна гордилась им и тяжело переживала его уход из жизни – за несколько месяцев до своей кончины[10].
Дина Клементьевна оставила воспоминания о любимом ученике Лёне Шеймане, они были записаны ее ученицей в мае 2005 года[11], Дина Клементьевна тогда была уже в преклонном возрасте, плохо слышала и почти не видела. После записи воспоминаний, буквально на следующий день, она попала в больницу и умерла. Это случилось через несколько месяцев после смерти Л. А. Шеймана. Ее воспоминания − своеобразная дань уважения любимому ученику, знак памяти о нем и выполнение своего нравственного долга.
Мы публикуем несколько фрагментов из книги: «Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской»,[12] книга вышла через четыре года после смерти главной ее героини. Авторы – благодарные ученики Дины Клементьевны. Есть там и страницы ее воспоминаний о Шеймане, проникнутые удивительной теплотой и участием.
Мне очень нелегко писать о Льве Аврумовиче Шеймане, о Лёне. Ведь обычно ученики вспоминают о своих ушедших из жизни учителях, а тут – наоборот. Я еще жива, хотя мне 97 лет, а Лёни – уже нет. Для него «умолкнул шумный день», а для меня «воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток» (причем – буквально: я слепа и глуха).
***
Я узнала Лёню как своего студента во время войны, в г. Молотове (теперь − Перми, слава богу), куда я была эвакуирована из блокадного Ленинграда. Я стала преподавать в Пермском университете.
Лёню тоже война забросила в Пермь (он с юга, Одессы), где он встретился со мной уже студентом 2 курса литфака. С детства он был тяжело болен, что сделало его невоеннообязанным: туберкулез позвоночника, корсет, вечные санатории.
Я читала тогда курс литературы XVIII века и литературы начала XIX века, т. е. – о Пушкине. На любви к Пушкину мы и сошлись. Я его застала человеком, который интересовался всем и всеми. Его удивительно любили, и он – всех – любил <…>, все оставались его лучшими друзьями. Почти со всеми он вел постоянную переписку, тратя на нее очень много сил и времени, которое никогда не считал потерянным (традиция Пушкина, в которого он был влюблен, как и я).
***
Лёня с детства много читал; вынужденная неподвижность, бесконечное пребывание в санаториях способствовали этой страсти к чтению, к познанию книжному.
Накопленные знания пригодились ему и для зарабатывания хлеба насущного: он стал читать лекции о литературе, искусстве, культуре, и это стало его потребностью на всю жизнь: просвещать, просвещать, просвещать. Пусть услышит, поймет хоть один человек. Из 100 или 50. Потом – еще один! И так далее! Лишь бы огонек не гас!
***
И здесь, в Перми, он знал гораздо больше, чем многие из его товарищей, всем друзьям-студентам давал консультации, всем что-то советовал, никогда никому не отказывал. Можно сказать, что та, почти исключительная любовь к нему всех окружающих (студентов и преподавателей), которую он завоевал уже на 2-м курсе, сохранялась к нему у всех всю жизнь.
***
Меня всегда поражала его неистощимая любознательность, его отзывчивость на все факты литературы. <…>
Никогда во время общения с ним никто, и я в том числе, не чувствовал (хотя и знал), что он серьезно болен. Он не делал себе никаких скидок на болезнь, старался не упоминать о ней, а ведь это корсет. Почти на всю жизнь.
Затем Леня окончил аспирантуру в Одесском университете, зарабатывая себе на жизнь лекциями по санаториям: иногда по 20 лекций в месяц!
Защищал же он кандидатскую диссертацию здесь, в нашем Ленинграде, в Университете. Времена были трудные, 1952 год! «Дело Антифашистского еврейского комитета», начинающаяся борьба с «космополитизмом», Сталин еще жив. На защиту приехал из Перми декан филфака Борис Павлович Городецкий, привез отзывы тамошних ученых, характеристику из Одесского лекционного бюро. <…> Защита прошла блестяще, что можно считать чудом, учитывая 5 графу соискателя и трагическую судьбу отца (расстрелян в 1938 г.!).
…Ему было не найти постоянной работы. И вот еще до защиты помогло одно знакомство. Зная, что диссертация принята к защите в Ленинградском университете, его приглашают в Киргизию. И обещали, что не нарушат слово! (Ведь даже переезд в далекую республику стоил немалых денег.) Это слово дал ему заведующий отделом кадров Министерства просвещения Киргизии Ясын Мусахунов. И вот с 1951 г. Лев Аврумович Шейман стал гражданином – не только формально – Киргизии, теперь Кыргызстана.
Началась новая страница его биографии, деятельности, судьбы[13].
В письмах Мотольской из архива Л. А. Шеймана есть любопытные материалы. В пятидесятые годы Дина Клементьевна искала для Шеймана работу, более подходящую, по ее мнению, способностям ее ученика, чем работа в Киргизском научно-исследовательском институте педагогики. Она считала, что масштаб его личности не соотносится с маленькой южной республикой и его ждет большое будущее выдающегося литературоведа, пушкиниста. Дина Клементьевна предложила ему работать в Молотовском университете (1956 г.), а также предлагала участвовать в конкурсе в Казанский университет и читать лекции по русской литературе 2-й пол. XIX века (1958 г.). Но Лев Аврумович остался во Фрунзе, он был верен стране, которая дала ему пристанище и работу.
О себе Вы даете только «библиографическую» справку, которая, хотя и говорит о многом, но далеко не обо всем. Лёня! Вы уже прочно «осели» во Фрунзе? На днях я совершенно случайно услышала о том, что в Молотовском университете (!) появилась вакансия на должность зав. кафедрой русской литературы. Хотела даже телеграфировать Вам об этом, но сочла это не совсем удобным.
Я просто недоумеваю, как это Вы до сих пор не работаете ни в Университете, ни в Пединституте. Это просто черт знает что такое! Переписываетесь ли Вы с Бор. Павл.? (Городецким – Л. И.) Одним словом, мне страшно больно, что Вы, в плане педагогическом, занимаетесь не тем, чем Вы должны заниматься (да и в плане исследовательском – тоже). Как Белинский? (21.06.1956).
Была и еще одна причина, по которой Лев Аврумович оставался в Киргизии, и ее верно угадали его преподаватели.
В прошлый понедельник я была приглашена (!) Б. С. Мейлахом на его доклад по вопросам психологии творчества <…>.
После заседания Б. Н. (Б. Н. Городецкий – Л. И.) подошел ко мне, нежно поздоровался, а потом сказал: «Как Вы нашли нашего Льва Аврумовича?» Я <…> говорю: «Он меня нашел» (можете смеяться сколько угодно); вот до чего довели литературоведческие высоты! Но дело не в этом. После моего «сверхумного» ответа, Б. Н. сказал: «А все-таки Л. А. (т.е. Вы) оказался гораздо более дальновидным, чем мы с Вами». Я выразила удивление, после чего он мне «разъяснил» свой тезис. Оказывается, Ваша работа в Киргизии – это работа дальнего прицела (этих слов не было, но смысл был именно таков). «Смотрите, – сказал он, – вот одно издание, глядишь, будет второе…». Многозначительность этих слов была совершенно очевидна. Тут я уже успела (после доклада) вернуть себе способность воспринимать человеческую речь и реагировать на нее и соответственным образом «отреагировала», сказав, в каких неблагоприятных для себя условиях Вы работаете, как Вас тянет к иному, к «пушкинскому» и какой Вы молодец, что и там нашли в себе силы для разумной творческой работы. Он, по-видимому, понял, что я поняла его (27.02.1961).
Лев Аврумович действительно «прочно осел» во Фрунзе. В официальном документе, автобиографии, о начале своей деятельности он писал так:
В 1951 г. переехал в г. Фрунзе. С ноября 1951 г. работаю в Киргизском научно-исследовательском институте педагогики; с сентября 1956 г. заведую сектором русского языка и литературы этого института. По совместительству: с 1951 по 1952 г. – преподаватель (с 1955 г. – доцент) Киргизского заочного пединститута и заочного отделения Киргизуниверситета; с 1958 по 1977 – ответредактор журнала «Русский язык в киргизской школе» на общественных началах; с сентября 1977 г. – главный редактор указанного издания. В 1952 г. защитил в Ленинградском университете им. Жданова кандидатскую диссертацию; с мая 1952 г. – кандидат филологических наук; с января 1955 г. – доцент; с сентября 1961 г. – старший научный сотрудник[14].
Это, конечно, формальные жизненные вехи, и далеко не полные. Широкий диапазон знаний, незаурядное аналитическое мышление позволили ему выработать системный взгляд на то, что тогда более всего требовалось развитию национальной культуры в республике − русский язык и литература. Он сумел добиться значительных высот как в литературоведении (пушкинистике), так и в методике преподавания литературы, при этом оставаясь вдали от российских научных и культурных центров.
Общение учителя и ученика через письма не прекращалось. Оно продолжалось и тогда, когда у Дины Клементьевны начались серьезные проблемы со зрением. Письма Льва Аврумовича ей читала Ирина Перченок, петербургская учительница. Вот что она рассказывает:
…Лёня в ее жизни был больше, чем центром: он посылал ей свой методический журнал, который выпускал для преподающих русский язык и литературу в киргизском Бишкеке, все заметки и заметочки, в которых писали о нем <…>. Дина Клементьевна следила с любовью за всеми его продвижениями. Наконец пришла его главная книжка о Пушкине, написанная вместе с его учеником Соронкуловым[15]. Тут-то и началось чтение многих. Регулярные письма/бандероли Лёни сначала читала (и отвечала ему) я, потом Галя Золотухина. <…>
И, − только отбирая и перепечатывая их (письма) для этого сборника, − поняла, что в них дышит история со всеми ее драгоценнейшими подробностями, которых нет ни у кого. Это <…> историзм, исторический взгляд на день сегодняшний/вчерашний. Перед нами предстает целый кусок не просто жизни ученика, влюбленного в учителя, а история преподавания русского ученого в Киргизии в один из острых моментов взаимоотношений этих стран, неравнодушного представителя русского языка, русской литературы и вообще человека страстного; фантастически энергичного; собравшего вокруг себя многих и разных ученых. Вынуть его из истории русского языка в Бишкеке – и будет огромная дыра во много лет.
Лёня и его жена Милочка − самые близкие и долгие друзья Дины Клементьевны… 40 лет переписки и знакомства/любви[16].
Чувство благодарности своим учителям Лев Аврумович выражал постоянно и неизменно. Так, в предисловии своего главного фундаментального труда «Пушкин и его современники: Восток – Запад» Лев Аврумович пишет о том, что он «не может не сказать здесь об особой, глубочайшей признательности своим университетским наставникам, петербургским, тогда ленинградским, литературоведам – Борису Павловичу Городецкому и Дине Клементьевне Мотольской. Их лекционные курсы и академические семинары по проблемам русской литературы пушкинской эпохи приобщили его к первым попыткам исследовательского постижения некоторых страниц золотого века российской словесно-художественной классики. А последующее многолетнее научно-творческое и дружеское общение в значительной степени предопределило круг и направленность специальных интересов автора, в том числе – замысел цикла пушкинских разысканий»[17].
И вот, пожалуй, самые интересные материалы, − письма Льва Аврумовича Дине Клементьевне. Они о жизни Шеймана на рубеже веков, об общественно-политической ситуации и о многом другом. Письма опубликованы в книге, которая малодоступна киргизстанскому читателю, поэтому мы печатаем фрагменты этих писем, предполагая, что данный материал представляет для нас интерес как документ эпохи[18].
В бытовом отношении у нас здесь не очень-то сладко. Узбекистан отключил газ. Батареи отопления либо теплятся, либо вообще веют крещенским холодом. <…> Цены, соответственно, беснуются. Снова усилился отток «русскоязычных» из Киргизии: особенно после событий на юге, где несколько месяцев в трех районах «гостили» моджахеды. Их выпроводили преимущественно по-восточному, путем переговоров с главарями таджикской оппозиции (01.12.1999).
А пока все реальнее отход Среднеазиатских республик от СНГ <…>. Происламские настроения крепчают. Русский язык целенаправленно вытесняется, о чем Лёня очень переживает, сокращают много часов. В школах собираются наравне с русским вводить иностранный[19], это – в селе-то. Сталкиваемся с постоянными требованиями перейти на киргизский язык институтам, учреждениям. А мы не готовы. Наши очень пристально следят за Прибалтикой. А подаваться некуда, не на что и т.д. Ждем и, как полагается, надеемся на лучшее… Вы стали очень далекими, раньше это было незаметно (С. Г. Варгина – жена Шеймана – Д. К. Мотольской, 15.01.1999).
Я не пушкинист, а пушкинолюб <…>. Пушкин для меня – хобби и потаенная любовь. Но где уж до них сейчас, если пишущий эти строки загнан, как старая кляча <…> (19.11.2002).
<…> «на костях» трех институтов, в том числе и нашего, создано нечто под широковещательной вывеской «Академия образования Кыргызстана». Бывшие институты преобразованы в “Центры”, с неустоявшейся структурой и сокращением части сотрудников. Но наш институт нынешний год как будто сохраняет и свою структуру, и свои кадры, − я имею в виду научно-исследовательский комплекс, в котором я работаю. <…>
В институте – «академии» − продолжалась все такая же лихорадка, какая воцарилась в нем на протяжении предыдущих месяцев. Мы превратились – простите! – в некую сточную канаву для мутного потока еженедельных, а порой и ежедневных, оперативных заданий Министерства образования. И это при том, что зарплату нашему Центру (бывшему научно-исследовательскому комплексу Института образования) финансирует другое ведомство – Агентство по науке. А на выполнение запланированных тем не остается ни времени, ни сил (11.03.2003).
Дело обстояло так. 19 марта в нашем театре оперы и балета в самом роскошном зале, примыкающем к фойе, «малахитовом» (окаймлен колоннами и пилястрами, отделанными малахитом; театр был построен еще в сталинские времена), состоялось вручение правительственных наград[20].
Перед вручением наград он (Президент Аскар Акаев – Л. И.) прочел текст, заранее подготовленный (скорее всего государственным секретарем Осмонакуном Ибраимовым, в прошлом литературоведом…), − текст, расцвеченный интонациями бархатного голоса Аскара Акаева и его минимальными импровизациями. В общем, здесь было воздано почти каждому из «именинников», по принципу «всем сестрам по серьгам». Упомянуто было и о Вашем ученике – как о «патриоте русского слова» и якобы «выдающемся пушкинисте».
Закончив речь, президент приступил к награждению «свежих кавалеров». Была их тьма тьмущая. Когда дело дошло до меня и А. А. надел на пишущего эти строки синюю, с золотой каймой ленту с прикрепленным к ней орденом, он (надо отдать должное его выносливости), широко улыбаясь, произнес пару стандартных фраз – пожелал новых книг, доброго здоровья и благополучия «моей семье»[21]. Мне ничего не оставалось, как кратко поблагодарить и поскорее уступить место очередной жертве.
Но позже <…> президент стал обходить нас, чтобы чокнуться по возможности с каждым и сказать напоследок еще пару теплых слов, − вот тут я сплоховал. Тут-то как раз и надо было передать привет от Вас. А я, загипнотизированный любезным комплиментом о «пушкинисте», сказал совсем, совсем не то. Что-то вроде того, что-де Александр Сергеич при жизни не получал никаких наград – так будем считать, что эта принадлежит ему. Акаев, рассмеявшись, согласился – и двинулся дальше (25. 03.2003).
Добавлю, что, с одной стороны, не вижу пока – при всех «недостатках» нашего президента – достойной смены ему. У меня к нему (как и у всякого) свои претензии. Моя главная: закон о русском языке остался фикцией, не предпринято ничего, чтобы выправить катастрофическое положение о «русском пространстве» в Кыргызстане. Но боюсь, что после А. А. станет и с этим много хуже – если к власти придут ультранационалисты (15 06.2003).
Родная Дина Клементьевна <…> добрый день!
Для меня Ваше письмо (от 15 ноября), дорогая Дина Клементьевна, − это такая встреча с любимейшим, самым близким человеком, которая принесла и общие слезы, и ту печаль, какая по-пушкински омыла и высветлила глубоко укоренившееся в глубинах души отчаянье. Мне кажется, что никто, даже кровные родственники, так, как Вы, не любил, не чувствовал, не понимал Милочку[22]. И она отвечала Вам любовью. Совершенно неповторимой…
Вы пишете о том, что мы с Милочкой счастливо нашли друг друга. А знаете, о чем она мне не раз говорила в течение последних – примерно – десяти лет? Ее удивляли семьи, где с годами разлаживались взаимные чувства. Она говорила, что, ей кажется, наоборот: с годами эти чувства становятся и крепче, и сильней. Для нас с нею это было действительно так.
Вы вспоминаете о наших приездах к Вам. Для нас это были самые чудесные дни; мы потом долго-долго жили их сердечным теплом. Духовно и душевно «заряжались» от Вас.
Сегодня я перелистал папку с сувенирами конца декабря 89-го − начала января 90-го года. Замечательная неделя, которую мы провели у Вас <…>. И так насыщены были те дни в Ленинграде. «Визит старой дамы» и пьеса моего племянника Виталика Павлова «Я построил дом» в БДТ, «Прелести измены» у Додина, «Фадетта» в Малом оперном, выставка Осмеркина в Русском музее, Музей-квартира Пушкина, концерт Стадлера и Афанасьева в Большом зале Консерватории! А встречи с Вашими и моими друзьями. <…> Остались в памяти рассказы И. И. о Сахарове и его окружении, о вечере «Уроки Сахарова»; надежды на то, что осуществится мечта Андрея Дмитриевича о победе такой государственности, которая не порывала бы с нравственностью. Такое ощущение, что с тех пор прошел целый век. Наступила другая эра. И пока не самая лучшая… (10.12.2003).
Действительно, наступила новая эпоха, «и пока не самая лучшая», но и в ней должно быть место памяти о замечательных людях, которые творили ее историю и культуру.
[1] Делясь с матерью успехом защиты кандидатской диссертации, Шейман писал: «Для меня вчерашний день был высоким торжеством, потому что он был успехом, который можно считать началом удач, в какой-то степени оправдывающих и вознаграждающих подвиг твоей жизни… Вчерашний успех позволяет мне в то же время говорить, что начинают оправдываться и те добрые дела, которые сделали для нас наши родные… Можно сказать, что начинают приносить плоды и те зерна, которые заложил наш родной, любимый и незабвенный А. Л.» (Ленинград, 25 апреля 1952 года).
[2] Ошибка авторов «справки». Шейман Абрум Львович − 1896 года рождения.
[3] Текст последнего абзаца не поддается чтению.
[4] Одесская область.
[5] Об этом см.: Илеева Л. Ф. История одной «политической ошибки» (Конец 40-х – начало 50-х гг. в биографии Л. А. Шеймана) // Рус. яз. и лит. в школах Кыргызстана. – 2012. − № 1.
− С. 48−56.
[6] Лихачев Д. Заметки и наблюдения: Из записных книжек разных лет. – Л.: Сов. писатель, 1989, − С. 321.
[7] Мотольская Дина Клементьевна (Калмановна) (1907–2005). Педагог, литературовед. Преподавала на факультете русского языка и литературы Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена (1934–1982). В 1943–1944 работала в Пермском университете. Оказала большое влияние на формирование многих поколений учителей-словесников. Автор работ по истории и теории литературы, один из авторов школьного учебника русской литературы (2-я пол. XIX в.), выдержавшего 20 изданий (1968–1990). О взаимоотношениях и переписке с Д. К. Мотольской см. также: Илеева Л. Ф. Два письма на одну тему //РЯШЛК, 2012, № 4.
[8] Кондратьева Марина Лукинична − знакомая по учебе в Молотове, учительница, жила в Киеве, вместе с Шейманом работала над дневниками В. Ф. Тимковского.
[9] Полоцкая (Арутюнова) Эмма Артемьевна (1922−2008). Доктор филолог. наук. Всю жизнь проработала в ИМЛИ. Автор многих работ о творчестве А. П. Чехова, в частности книги «Вишневый сад. Жизнь во времени». С Шейманом переписывалась в 1944−1945 гг. и в 1961−2004 гг., в архиве Шеймана 271 письмо от Э. П.
[10] Полоцкая Э. А. Помню еще Ваши слова о моем протопопе Аввакуме // Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской. – СПб.: ООО «КОСТА», 2009. − С. 91.
[11] Галина Сергеевна Золотухина писала: «Часто вспоминала она о курсе Лёни Шеймана и говорила, что такого единения, взаимопонимания и взаимной любви она больше в жизни не встречала. Может быть, сказалась война, трудные обстоятельства жизни. Она много рассказывала мне о Лёне, восхищалась его мужеством. Она продиктовала мне свои воспоминания о нем. Мы закончили эту работу 15/V 2005 г., а на следующий день ее увезли в больницу, откуда она уже не вернулась». (Золотухина Г. С. Рядом…// Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской. – Указ изд. − С. 138).
[12] Воспоминания Д. К. Мотольской о Льве Аврумовиче Шеймане // Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской. – Указ изд.
[13] Там же. − С. 295−279.
[14] Документ из личного дела, г. Фрунзе, 14 марта 1979 г.
[15] Шейман Л. А., Соронкулов Г. У. Пушкин и его современники: Восток – Запад. – Бишкек: Фонд «Сорос−Кыргызстан», 2000. – 540 с.
[16] Перченок И. З. А радоваться она так и не разучилась…// Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской, – Указ. изд. − С. 171−172.
[17] Шейман Л. А., Соронкулов Г. У. Пушкин и его современники… – Указ. изд. – С. 12−13.
[18] Из писем Льва Аврумовича Шеймана // Ее тепла хватало для всех… Книга о Дине Клементьевне Мотольской. – С. 274−294.
[19] Речь идет о преподавании разных предметов на иностранном языке.
[20] Льву Аврумовичу вручали орден «Данакер».
[21] «Семья» Льва Аврумовича на тот момент состояла из него одного.
[22] Суламифь Георгиевна Варгина – жена Шеймана – ушла из жизни 17.10.1995. Каждый год ко дню ее смерти Дина Клементьевна писала письмо Льву Аврумовичу со словами поддержки.