(Конец 40-х – начало 50-х гг. в биографии Л. А. Шеймана)
Лев Аврумович Шейман – один из основоположников методики преподавания русской литературы в киргизской школе, создатель и бессменный редактор журнала «Русский язык и литература в школах Кыргызстана»[1], авторитетный пушкинист, доктор педагогических наук, профессор, академик Академии педагогических и социальных наук (Москва), заслуженный учитель Кыргызской Республики. Под его руководством разрабатывались основы учебных книг для школ с киргизским языком обучения, выпускались учебники по русскому языку и литературе[2], разрабатывались программы, образовательные стандарты. Авторитетный филолог Шейман посвятил творчеству любимого поэта А. Пушкина три книги[3], более 40 статей. Ведущий методист республики, он – автор фундаментального труда «Методика преподавания литературы в киргизской школе»[4]. Шейман – зачинатель многих научных направлений, родоначальник учебного этнокультуроведения, основной принцип которого состоит в гармоничном сопряжении родной для обучаемых и инонациональной словесно-художественных культур. В целом в списке его работ более 500 наименований.
Трудно переоценить вклад Льва Аврумовича в развитие русского языка в Киргизии, в укрепление позиций этого языка в республике.
В январе 2005 года Льва Аврумовича не стало. Эта потеря невосполнима, особенно это осознается сегодня, когда колеблются позиции русского языка в стране, с которой была связана почти вся его жизнь, которой он посвятил свой подвижнический труд.
После Льва Аврумовича осталась библиотека, которая усилиями его соратников, прежде всего В. Г. и Н. Г. Каменецких, была сохранена. Сегодня в Национальной библиотеке есть фонд Л. А. Шеймана.
Человек широчайшей образованности, эрудиции, он поддерживал связь со многими виднейшими филологами и методистами своего времени и всегда был в курсе научных споров. Сохранились письма, которые получал и бережно хранил Лев Аврумович. Ему писали самые разные люди: ученые, вузовские преподаватели, школьные учителя, знакомые, родные. Этих писем, из разных стран мира, тысячи. Осталось много и других документов, написанных рукой Л. А. Шеймана: это разного рода черновики, отчеты, записки, посвящения, письма.
Редакция нашего журнала предприняла попытку систематизировать архив Л. А. Шеймана, и прежде всего корреспонденцию, хранимую адресатом с 1944 года. Среди писем встретились интересные материалы, проливающие свет на некоторые факты биографии Льва Аврумовича. Записи сделаны его рукой, и поэтому их подлинность не подлежит сомнению.
Мы решили опубликовать отдельные документы из архива Л. А. Шеймана, которые характеризуют самый трудный период его жизни – конец 40-х – начало 50-х годов. Надеемся, что эти документы позволят раскрыть новые грани личности замечательного ученого и человека и вместе с тем дадут представление о времени, в которое ему довелось жить.
Несколько фактов из биографии Л. А. Шеймана. Он родился 7 июня 1924 года в Одессе, с этим городом были связаны его детство и юность. Его отец был репрессирован. В 1956 году Лев Аврумович предпринял попытку добиться реабилитации отца и искал тех, кто его знал. П. А. Амосов, доцент Кишиневского пединститута, пишет: «Я знаю вашего отца как честного труженика, пользовавшегося большим уважением в среде учителей… Ваш отец был не только учителем, но и зав. Гор.ОНО г. Балты[5]» (01.10.56). Мать – Сарра Григорьевна Шейман – была учительницей начальных классов, библиотекарем. «В 1936 году вместе с группой учителей-отличников и библиотекарей-активистов была премирована экскурсией в Москву, где была принята Надеждой Константиновной Крупской, которая с одобрением отозвалась о ее работе»[6]. Еще об одном родном для Льва Аврумовича человеке можно узнать из его письма к Э. А. Арутюновой: «Брат был убит под Сталинградом в ноябре 1942» (8.03.45).
Эвакуированный во время Великой Отечественной войны в город Молотов (Пермь) Лев Аврумович учился на историко-филологическом факультете университета. В армию не был призван по болезни. Его преподавателями были ученые, составлявшие цвет советской филологической науки. Уже в студенческие годы Лев Аврумович проявил интерес к исследовательской работе, был сталинским стипендиатом. Окончив с отличием университет, он получил две специальности: «филолог» и «научный работник». Затем он учился в аспирантуре в Одессе и работал лектором в Обществе по распространению знаний. Именно к этому периоду принадлежит документ, который объясняет, почему жизнь Льва Аврумовича резко изменилась и почему он оказался в тогда еще глубоко провинциальном городе Фрунзе.
Чтобы понять приведенные ниже документы и то, что было с ними связано, необходимо обратиться к историческим фактам.
В 1948–1953 годах в СССР проводилась идеологическая кампания, которая получила название «Борьба с космополитизмом». Она была направлена «против отдельной прослойки советской интеллигенции, рассматривавшейся в качестве носительницы скептических и прозападных тенденций. Исследователи, описывающие данную кампанию, считают ее антисемитской по характеру. Действительно, кампания сопровождалась обвинениями советских евреев в “безродном космополитизме” и враждебности к патриотическим чувствам советских граждан, а также их увольнениями со многих постов и должностей и арестами»[7].
Вот некоторые факты. В феврале 1949 года ведущие советские филологи с мировыми именами: Б. Эйхенбаум, В. Жирмунский, М. Азадовский, Г. Бялый, Г. Гуковский – были обвинены своими коллегами по Пушкинскому Дому в создании тайной «антипатриотической группы», якобы захватившей власть в институте, а также в том, что они скрывали свою действительную национальность и насаждали антирусские настроения. Все они лишились работы, Г. Гуковский был вскоре арестован и умер в тюрьме. В большинстве случаев обвинение в космополитизме сопровождалось лишением работы и «судом чести», реже арестом. По данным И. Г. Эренбурга, до 1953 г. был арестован 431 еврей. Это были представители литературы и искусства: 217 писателей, 108 актеров, 87 художников, 19 музыкантов[8].
В августе 1950 года аспирант, молодой ученый Шейман заканчивал диссертацию «Белинский и проблемы исторического романа» и читал в одесских санаториях лекции по литературе. О том, каким нападкам и обвинениям он подвергся и в чем вынужден был оправдываться, красноречиво свидетельствуют публикуемые ниже документы.
«В Правление Одесского отделения
Общества по распространению политических
и научных знаний
от члена-соревнователя Общества
Шеймана Л. А.
Заявление.
22 августа 1950 года Президиум Общества обсуждал вопрос об извращении мною темы и заголовка лекции «Илья Эренбург – публицист». Поводом к обсуждению этого вопроса послужило устное заявление одного из слушателей, присутствовавшего на моей лекции в санатории им. Чкалова 18 августа с.г.; по мнению заявителя, личность Эренбурга была в моем изложении чрезмерно выпячена, совершенно оторвана от советской литературы, от борьбы за мир, которую ведет наш народ, руководимый Большевистской Партией и великим Сталиным – и объективно противопоставлена советской литературе, народу, Партии.
Считаю необходимым решительно возразить против подобного истолкования с о д е р ж а н и я моей лекции. Свою лекцию я прочитал по тексту, апробированному четырежды[9] – кандидатом филологических наук т. Цукерман (1947), лектором Горкома ЦК(б) У. Кузовниковым (1950) и лит. секцией областного лекционного бюро (1947 и 1949). Единственное отступление от последнего апробированного текста, допущенное мною 18 августа, – пропуск мест, интересных для специальной аудитории (анализ статьи «Отобьем!» и разбор статьи Эренбурга в военно-патриотической теме), и дополнение лекции отрывками из новых статей писателя. Как могут убедиться, ознакомившись с содержанием лекции, т. Александров, давший мне лекцию для дополнений, или т. Кузовников, рецензировавший последний вариант лекции, текст лекции не изменен мною, а лишь дополнен материалом, касающимся последних выступлений И. Г. Эренбурга, посвященных борьбе за мир[10]. Ни одного факта, свидетельствующего об извращении мною апробированного текста лекции, слушатель сан. им. Чкалова не привел. Следовательно, нет оснований для обвинения меня в том, что я выступил с каким-то неизвестным, искаженным, извращенным, сравнительно с апробированным вариантом, текстом лекции. Что касается самого текста лекции, то, как мне кажется, обращение к нему позволило бы убедиться, что об Илье Эренбурге я говорю как об одном из многих бойцов советского литературного фронта, об о д н о м из многих миллионов борцов за мир, как о публицисте, чьи статьи и выступления являются посильной иллюстрацией к основополагающим выступлениям великого Сталина, как писателе, который наряду с другими нашими крупными художниками, не раз названными в лекции, служит делу народа, делу Большевистской Партии. Лекция открывается вступлением о советской литературе, о характеристике ее И. В. Сталиным, о ее значении в борьбе с фашизмом, за мир. Переход к теме об Эренбурге звучит так: «Об одном из бойцов этого литературного фронта мы и расскажем в сегодняшней лекции» (стр. 3 рукописи). Далее идея об Эренбурге, как иллюстраторе гениальных выступлений И. В. Сталина, как об одном из многих представителей советской литературы, подчеркивается на протяжении всей лекции (см. напр., стр. 11, 24, 33, 34 и заключение рукописи). Текст свидетельствует о том, что искажения темы мною допущено не было; по крайней мере, ни последний рецензент, ни референт не указывали мне на политические ошибки или извращения в лекции.
Мне было предъявлено также обвинение в том, что я извратил заголовок лекции, назвав ее не «Эренбург – публицист», а «Эренбург – борец против фашизма за мир» (последний заголовок был охарактеризован как политическое недомыслие и объективное противопоставление Эренбурга советской литературе и Большевистской Партии). Как обстоит дело в действительности? Внеся в лекцию ряд дополнений из новых статей Эренбурга, я после двухмесячного перерыва (вызванного тем, что временно не работал) приступил к чтению лекций в Обществе в конце июня 1950 года. В связи с новым материалом из статей Эренбурга, посвященным борьбе за мир, руководясь стремлением подчеркнуть идейно-политическую направленность деятельности Эренбурга, а не только жанр, которому посвящена лекция («публицистика»), я внес изменения в заглавие лекции, снабдив ее подзаголовком: «Илья Эренбург – публицист, борец против фашизма за мир». Новая редакция названия лекции мыслилась мною не как новый заголовок, а как уточнение старого заголовка. В столе заявок, работникам которого я сказал об обновленной редакции заголовка, название лекции в путевках формулировалось то как «Эренбург – публицист», то как «Эренбург – публицист, борец против фашизма за мир»[11]. Считаю своим упущением, большой своей оплошностью, серьезной ошибкой то, что обновленная редакция заголовка не была мною согласована с руководством Общества. Объясняется это исключительно тем, что я не считал обновление редакции заголовка апробированного текста коренным изменением (а лишь уточнением) и не предполагал, что стол заявок без санкции руководства мог бы выдавать мне путевки с непроверенным названием.
Считаю свою ошибку, выразившуюся в несогласованном видоизменении редакции заглавия лекции, серьезной и готов понести за нее соответствующее взыскание. Но продолжаю настаивать на том, что искажения апробированного текста в самом изложении мною допущено не было.
В заключение должен внести уточнение в заявление референта Общества тов. Александрова о том, что я был предупрежден им о недопустимости новой редакции заголовка лекции. Это заявление неточно. Месяц тому назад, примерно в 15–20-х числах июля 1950 года, тов. Александров указал мне, что лекция об Эренбурге, как и другая моя лекция – об А. Н. Толстом («Октябрь в творчестве Алексея Толстого»), неактуальна, и необходимо подготовить более актуальные темы. Речь шла не о неправильности заголовка «Эренбург – публицист, борец против фашизма за мир», хотя под этим заголовком лекция уже читалась, а о неактуальности самой темы (хотя я отметил, что читаю в аспекте борьбы против фашизма, за мир). Я заявил, что намерен написать новую лекцию – «Советские писатели в борьбе за мир», и, действительно, после беседы с тов. Александровым, я приступил к подготовке новой лекции (не успел написать ее к настоящему времени лишь потому, что, заболев, несколько затянул завершение своей диссертации о Белинском, которую окончил только 16 августа с.г.). О политическом недомыслии или политических ошибках в содержании и в заголовке тов. Александров не говорил ни в июле, ни ранее, в апреле, после рецензии тов. Кузовникова. Вообще единственное замечание тов. Александрова, сделанное в апреле, касалось того, что, по мнению т. Кузовникова, лекция написана не вполне доступно и поэтому должна читаться преимущественно в квалифицированных аудиториях[12]. О том, что в апреле не было речи о неактуальности, политических ошибках или вообще о моментах, подлежавших в лекции и с п р а в л е н и я м, свидетельствует моя расписка: текст взят мною в апреле «для внесения дополнений», а не исправлений – исправлений ни т. Кузовников, ни т. Александров не потребовали. В июле тов. Александров также не говорил об ошибочности лекции; теперь речь шла о ее неактуальности. О том, что не следует читать лекцию, т. Александров не заявил ни мне, ни столу заявок. Мне известно, что наряду с более актуальными темами читаются и менее актуальные: например, наряду с лекцией «Образ И. В. Сталина в советской художественной литературе» мною читается и такая лекция, как «Пушкин и декабристы». Поэтому, получив в августе приглашение Общества, письмо и путевки (кстати пересланные мне на дом, т.к. по болезни я не приходил в Общество более двух недель) и не будучи предупрежден о недопустимости обновленной редакции заголовка и политической ошибочности содержания четырежды апробированной лекции, я, как обычно, выполнил поручение Общества.
Прошу Правление учесть: 1) что единственной моей, невольной, хотя и очень серьезной, ошибкой является несогласованное видоизменение редакции заголовка (причем соображения мои были продиктованы стремлением уточнить заголовок и сделать его более целеустремленным); 2) что текст лекции четырежды апробирован и не изменен мною, а лишь дополнен отрывками из новых выступлений Эренбурга; 3) что общие обвинения в извращении темы, не подкрепленные указанием на факты (и не высказанные, кстати, мне в аудитории после лекции, несмотря на мою обычную просьбу к слушателям – выступить с вопросами или замечаниями), – эти общие обвинения не подтверждаются содержанием апробированного текста, в соответствии с которым я читал лекцию; 4) что, выступая с лекцией, я выполнял поручение Общества, отраженное в путевке.
В связи со всем изложенным прошу Правление Общества предоставить мне возможность исправить допущенную мной ошибку и разрешить мне, после должной серьезнейшей проверки, чтение лекций «Образ И. В. Сталина в советской художественной литературе» и, после завершения, – «Советские писатели в борьбе за мир».
Член-соревнователь Общества
Л. Шейман.
24.VIII.1950».
Это заявление было написано от руки. Вероятно, оно не раз переписывалось, так как сохранился и черновик заявления, более краткий, в котором нет политической риторики. Для нашего современника в этом документе многое кажется странным: необходимость неукоснительно следовать утвержденному тексту лекции, невозможность внести изменение в ее название, даже изменить акценты утвержденного текста при чтении лекции.
В особой папке Л. А. Шейман всю жизнь хранил тезисы той лекции об И. Эренбурге[13], карточки с выписками (97 карточек, разложенных по темам), несколько страниц черновика и даже записки с вопросами, которые присылали ему слушатели. Вот некоторые из них[14]:
«Почему Эренбург мало пишет после войны? Разве в мирное время ему не хватает тем для публицистики?»
«Скажите, почему И. Эренбург большинство времени прожил во Франции, что отняли у него немцы и почему он особенно любит французов?»
«Почему Александров осуждал Эренбурга в статье «Правды» «Илья Эренбург упрощает» за описание наступления американских и английских войск на 2-м фронте, где Эренбург писал, что союзники «брали города по телефону» без жертв и крови и т.д.?» (Этот вопрос в разных вариантах повторяется несколько раз. – прим. ред.)
«Если можно, скажите о стихах И. Эренбурга и прочтите что-нибудь».
«Как Илью Эренбурга характеризовали:
- Вражеские государства (подробности). Имея в виду немецкие…
- Как характеризуют и характеризовали его американские и английские журналисты?»
«Что сказал о наших союзниках Эренбург? Что сказал Эренбург о будущем Германии?»
«Почему вы подчеркивали, что английские газеты именно в дни войны хвалили Эренбурга?»
«1. Какую ошибку допускал Эренбург в своих статьях? 2. Над чем работает Эренбург? 3. Где сейчас он находится?»
«Лично вам приходилось слушать выступления Эренбурга?»
«Уважаемый лектор! Прошу, если возможно, то не откажите и проинформируйте нас о состоявшейся дискуссии по поводу пьесы «Лев на площади» под руководством т. Лозовского. Интересно услышать от вас подробности».
«Почему у Эренбурга нет статей, направленных против злостных врагов советского народа – космополитов?»
Очевидно, что лектор не мог не выходить за пределы утвержденного текста лекции, отвечая на такие вопросы.
Сейчас кажется абсурдным обвинение Шеймана в «нежелательном акценте» – роль Эренбурга (еврея) как «борца против фашизма, за мир», как и его личность, в лекции «оказались» «чрезмерно выпячены». Достаточно было устного заявления слушателя, чтобы возникло дело, которое тщательно разбиралось. Но главное обвинение, которое было сделано Правлением – «политическая недальновидность» лектора. Это обвинение оказалось самым весомым. Сегодня документ воспринимается как абсурд, нечто из перевернутого мира. Но последствия разбирательства были вполне конкретными. Лев Аврумович потерял работу, устроиться на другую уже не мог, защита его диссертации откладывалась на неопределенное время…
Об осознанном и постоянном интересе Шеймана к публицистике Ильи Эренбурга свидетельствует еще один документ: фрагмент черновика письма, которое было написано им, двадцатитрехлетним студентом, в 1947 году[15] и вместе с текстом лекции, по всей вероятности, отправлено Эренбургу.
«Глубокоуважаемый И. Г.
Автор лекции, вложенной в это письмо, – не критик, не писатель и не преподаватель литературы. Он еще «только учится».
В своей работе ему хотелось понять Вашу публицистику военных лет как единое художественное целое; показать, что замечательность формы есть обязательность оболочки их замечательного содержания, что только в эту форму можно было облечь ваши мысли. Найти причинность <…> сказанного в едином стройном целом идейного замысла.
Трудно назвать писателя, который вызвал бы в народе чувство такой благодарности, был так известен, как Вы. Я переживаю те же чувства. Большим счастьем для меня была возможность участвовать (прямо или косвенно) <…> в борьбе за Человека <…> Напоминать ваши идеи <…> попробовать передать силу ваших статей – вот задача, которую я для себя ставлю, выступая перед аудиторией.
И, конечно, мне очень хотелось бы узнать, верны ли мои объяснения. Я был бы несказанно рад, если бы получил не только признание от самого Эренбурга, а <замечания> <…> правильна ли характеристика, которую я даю в лекции. Где следует ее исправить? Не потребуется ли <неразборчиво> замена?
Мне 23 года. Я студент Одесского университета. Моя специальность – история русской литературы. Боюсь, что, на ваш взгляд, получать <неразборчиво> и <редактировать> (такие работы, как моя) – противоречит той творческой свободе, тому пламенному вдохновению <…>, которыми <полны> ваши статьи. Мне хотелось понять и объяснить <…>».
После истории с лекцией об Эренбурге Шейман был лишен возможности работать в Одессе, и не только в ней. В конце 1951 года наконец появилась вакансия младшего научного сотрудника в только что созданном Научно-исследовательском институте педагогики в Киргизии. Лев Аврумович едет в Киргизию, рассчитывая прожить в республике недолгое время.
А еще через несколько месяцев, не в Одессе, где он раньше учился в аспирантуре, а в Ленинграде состоялась защита его диссертации. Диссертация называлась «Белинский и проблемы исторического романа (тридцатые годы)»[16]. Это объемный труд, в котором 692 страницы и даны ссылки на 350 источников.
Мы публикуем фрагменты писем Л. А. Шеймана, в которых описывается защита диссертации. Письма были адресованы горячо любимому человеку – его матери, поэтому они очень эмоциональны. Автору было тогда 28 лет.
Из писем Л. А. Шеймана матери[17]
«Защита диссертации состоялась 24 апреля 1952 года днем с 11 ч. 30 мин до 1 ч. 30 мин.
<…> По словам многих членов ученого совета, вчерашняя защита была таким выдающимся событием и праздником, каких давно не было на филологическом факультете Ленинградского университета.
Для меня вчерашний день был высоким торжеством, потому что он был успехом, который можно считать началом удач, в какой-то степени оправдывающих и вознаграждающих подвиг твоей жизни <…>.
Что касается меня лично, то для меня исключительно радостно не просто то, что я стал кандидатом (им можно было стать раньше, в другом городе, в другом учебном заведении), а что я получил полное, безоговорочное и даже восторженное признание у тех представителей советской литературной науки, которые по праву занимают в ней п е р в о е место и которых я уважаю более всех остальных. <…>
Я приступил к изложению тезисов почти совершенно спокойный. Обстановка была такая. За столом с традиционной красной скатертью сидели: в центре – М. П. Алексеев, справа от него – В. А. Мануйлов, слева – Б. С. Мейлах <…>.
Меня слушали внимательно.
– Слово имеет первый официальный оппонент, профессор, доктор филологических наук Борис Соломонович Мейлах. <…>
Он со всей решительностью положил этот свой – самый весомый – голос на мою чашу весов. Он показал (очень широко) крупное значение моего исследования для нашей науки, его оригинальность, убедительность. <…>
Нужно сказать, что в солидной, подлинно-академической (хотя и сплошь хвалебной) рецензии Мейлаха не было неумеренных восторженных восклицаний и эпитетов…
Выступление Мануйлова было тем дифирамбом, который художественно дополнил фундаментальную речь Мейлаха. И совсем не потому, что это были сплошные восклицания <…>. А потому, что, не забывая кое-где критиковать, он вознес меня до высот необычайных. Он, например, сказал, что одна только шестая глава работы может быть оценена как диссертация, достойная кандидатской степени…. «Можно сказать с уверенностью, что ни один теоретик и историк исторического романа, ни один исследователь творчества Белинского не сможет обойтись без пристального изучения этой книги молодого ученого. На основании всего вышеизложенного считаю, что диссертация «…Белинский и проблема исторического романа» является выдающимся исследованием в области теории и истории литературы». <…>
– Слово имеет профессор, доктор филологических наук Борис Павлович Городецкий.
– Я знаю товарища Шеймана почти десять лет, со времени молотовского университета… Каждый год ученый совет университета присуждал Л.А. сталинскую стипендию, ни у кого и никогда не вызывали сомнения его выдающиеся достоинства… сегодняшний успех тов. Шеймана – не случайность в его общественной и научной биографии, а закономерный итог его развития как человека и ученого. <…>
Это было выступление учителя, общественной биографией и научной характеристикой <…>, оно было и личным вмешательством ученого, который безоговорочно за меня поручился <…>, не скрывая своей радости за то, что его ученик удостоился такого успеха. <…>
Ленинград сейчас очень похож на Одессу. Несмотря на совершенно исключительный ход защиты могли быть отрицательные голоса. (Незадолго перед защитой я прочитал в «Новом мире» произведение Каверина, где говорится о том, как после блестящей защиты провалили одну диссертацию.) Правда, ученый совет филфака ЛГУ выгодно отличается от целого ряда даже ленинградских институтов: в большинстве своем это благородные, хорошие люди <…>
Наконец Михаил Павлович объявил, что заседание продолжается. Выступает председатель счетной комиссии профессор, доктор филологических наук Григорий Абрамович Бялый. Бялый был торжественно краток. Из двадцати одного члена ученого совета за голосовало двадцать один… Все встали и зааплодировали. <…>
Подошел Павел Наумович Берков:
– Разрешите пожать вашу руку. Такая защита и такой исход – исключительная редкость у нас! А работа – выдающаяся. <…>
Потом подошел, попросил автореферат и поздравил Борис Викторович Томашевский – глава пушкиноведческой текстологии, редактор всех основных довоенных изданий Пушкина. Мы с ним тоже обменялись любезностями. Томашевский – величайший скептик и терпеть не может реверансов. Тем ценнее было его поздравление».
(Ленинград. 25 апреля 1952 года, 9 ч. утра)
«Праздник продолжается.
Послушай-ка, что говорил Мейлах в кругу профессоров после защиты. <…>
Вчера <…> Мейлах, придя через час в Институт литературы Академии Наук (Пушкинский Дом), во всеуслышание заявил, что никогда в жизни ему не приходилось видеть подобной кандидатской диссертации. «Вы можете гордиться, – говорил вчера Павел Наумович. – Мейлах – человек, очень скупой на похвалы; тем дороже его слова. Он – восхищен». Кроме того, по словам П. Н. [Беркова], исход голосования – тоже исключительно редкий. Бывают так называемые «единственные» защиты, когда имеется 1–2 недействительных бюллетеня <…>. Но чтобы из 21 голосовали «за» все 21 – этого уже давным-давно не было.
Проф. Григорий Абрамович Бялый рассказывал следующее. Там же, в Пушкинском Доме, Мейлах признался, что он хотел требовать присуждения докторской степени <…>.
Пусть даже в этом рассказе есть преувеличения (Бялый клянется, что все – истина), но о чем говорить, – это очень приятно <…>».
(27.04.52)
«Опять Москва! Москва – с ее самыми просторными и светлыми площадями, с подземными и поднебесными дворцами, с шумным людским потоком, который бьется и пульсирует, как какой-то огромный, воплощенный пульс Истории. И это – Москва первомайская: улицы залиты разноцветной движущейся лавой демонстрантов, в воздухе вьются флаги, парят шары, летят куда-то тучи листовок, оберток, голубей, все движется в одном направлении – к Красной площади, и движется легко, неторопливо, празднично, свободно, молодым весенним шагом; не различить – где колонна, где тротуар, где просто толпа друзей как большая семья…
Говорят, что нужно было обладать большой силой воли, чтобы уехать из Ленинграда, города стольких моих друзей, тридцатого апреля в предмайский вечер. Я лично считаю, что немалую волю надо было иметь, чтобы отказаться от поездки в Одессу. Но мои решения, кажется, правильны <…>. Главное сейчас – работа [во Фрунзе] <…>. Служебный и общественный долг, – и просто благодарность, – требуют моего незамедлительного возвращения. <…>. Я оставался в Ленинграде только для оформления дел <…>. Я уехал в тот день, когда все формальности были окончены <…>.
Я твердо убежден, что мы едем во Фрунзе на 2-3 года <…>. Я не поеду в Одессу ни сейчас, ни через год, даже если меня туда пригласят: предпочитаю здоровую, рабочую, приветливую атмосферу города Фрунзе (дай бог, чтобы она была такой впредь). <…>
Надо надеяться, что в Киргизии удастся скорее стать старшим научным сотрудником. Б. П. [Городецкий] вообще, «под занавес», пожелал мне пока что не рваться в столицы. Он привел в пример способных и умных людей, живущих в Ленинграде, которые не стали кандидатами или докторами потому, что вынуждены заниматься срочной повседневной работой или трудиться на других… Б. П., со своим даром немногими словами сказать многое, добавил, что при нынешних условиях, да и мне лично, не стоит стремиться «выбегать вперед». Я с ним согласен: надо на своем месте стремиться делать как можно больше и лучше, чтобы быть полезным Родине и оправдать ее доверие…»
(Москва. 1 мая 1952. Вечер)
Эта защита воспринималась и самим Шейманом, и его матерью, и другими близкими людьми как чудо. Вероятно, так и было на самом деле. В разгар борьбы с космополитизмом сын репрессированного отца, молодой человек, потерявший работу из-за «ошибок», представил на суд маститых филологов Ленинградского университета свой научный труд и блестяще защитил его.
Многие письма 40-х годов из архива Шеймана имеют отметку «Просмотрено Военной Цензурой». Автор и в 50-х годах писал, хорошо понимая, что его корреспонденция может быть прочитана, отсюда временами и соответствующая пафосная риторика, и обозначение по первым буквам имен собеседников. Многое угадывается между строк, и хорошо понятен совет, данный Льву Аврумовичу Б. П. Городецким, – «при нынешних условиях, не стоит стремиться “выбегать вперед”».
Лев Аврумович был очень скромным человеком, эту черту отмечали все, кто его знал. Он предпочитал не говорить о себе, тем более о своем прошлом. Бережно хранимые документы – свидетельство его личных обид и личного успеха. Более полувека прошло со времени их появления, теперь они стали документами эпохи.
Время действительно все расставляет по своим местам.
[1] В разные годы журнал назывался по-разному: РЯКШ – «Русский язык в киргизской школе»; РЯЛКШ – «Русский язык и литература в киргизской школе»; РЯЛШК – «Русский язык и литература в школах Кыргызстана».
[2] Он сам был автором учебников и пособий. По некоторым из них ученики занимаются и сегодня: Русская классическая литература (2-я половина XIX века). – Бишкек: Фирма «Айбек», 1997; Шейман Л. А., Соронкулов Г. У. Русская литература (2-я половина XIX века). – Бишкек: Билим, 2006.
[3] Пушкин и киргизы. – Фрунзе: Киргизучпедгиз, 1963. – 143 с.; Киргизы, казахи и другие народы Востока в мире Пушкина. –2-е изд., испр. – Бишкек: Айбек, 1997. – 112 с. – (В соавт.: Соронкулов Г. У.); Пушкин и его современники: Восток – Запад. – Бишкек: Фонд «Сорос-Кыргызстан», 2000. – 540 с. – (В соавт.: Соронкулов Г. У.).
[4] Основы методики преподавания русской литературы в киргизской школе. – Ч. I.: Подходы. Цели. Принципы. Методы. – Фрунзе: Мектеп, 1981. – 240 с.; Основы методики преподавания русской литературы в киргизской школе. – Ч. 2: Содержание курса. Языковая база. Этнокультурные аспекты. – Фрунзе: Мектеп, 1982. – 216 с.
[5] Одесская область.
[6] Сарра Григорьевна Шейман (Краткая биографическая справка). Документ написан рукой Л. А. Шеймана. С 1953 по 1967 гг. Сарра Григорьевна работала в средней школе № 21 г. Фрунзе.
[7] Борьба с космополитизмом. – Википедия, свободная энциклопедия. – ru.wikipedia.org., а также:
Евреи в Советском Союзе в 1945–53 гг. – Электронная еврейская энциклопедия. – www.elevant.co.il.
[8] Там же.
[9] Здесь и далее выделено автором (прим. ред. – Л. И.).
[10] В примечании к последнему разделу апробированного текста указано, что содержание этого раздела варьируется в зависимости от появления новых статей Э. (прим. Л. А. Шеймана).
[11] Или, как в данном случае, «И. Э. – борец против фашизма за мир» (прим. Л. А.Шеймана).
[12] Я обещал тов. Александрову, что буду стараться читать лекцию как можно популярнее.
[13] Тезисы написаны карандашом и во многих местах прочитываются с трудом.
[14] Стилистика авторов сохранена.
[15] К сожалению, документ с трудом поддается прочтению.
[16] Экземпляр диссертации хранится в редакции журнала «РЯЛШК».
[17] Письма Шеймана матери, жившей в то время в Одессе, очень подробны, объемны (по 20 страниц каждое), мы выбрали для публикации фрагменты.
РЯЛШК, 2012, № 1, с. 48-56