Глава из книги доктора филологических наук, члена Союза писателей Москвы, преподавателя Литературного института им. А. М. Горького Вадима Евгеньевича Ковского «Когда мы были вместе…», вышедшей в Бишкеке в 2013 году.
В этой главе (публикуемой здесь с небольшими сокращениями) автор рассказывает о своем участии в 1988 году в работе комиссии по реабилитации творчества Молдо Кылыча и научного и художественного наследия Касыма Тыныстанова.
О творчестве Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова я, несмотря на многие годы, проведенные в Киргизии, решительно ничего не знал. С этими именами у меня оказалась связана последняя служебная командировка во Фрунзе в марте 1988 года. В следующий раз я уже полетел в Киргизию четверть века спустя, что называется, по зову сердца <…>
В Киргизии готовились к реабилитации двух крупнейших деятелей киргизской литературы – акына-письменника Молдо Кылыча, жившего и творившего на рубеже столетий, и Касыма Тыныстанова, фактического основоположника новой письменной киргизской литературы XX века. Первого советская власть в республике при его жизни не успела подвергнуть остракизму, поскольку он умер вскоре после Октябрьской революции. Однако объявленный носителем феодально-реакционной идеологии и антирусских настроений, Молдо Кылыч со второй половины 40-х годов и на протяжении ряда десятилетий посмертно подвергался жестокому поруганию. Второго в 1938 году расстреляли как ярого националиста. Успешного возвращения творческого наследия того и другого в национальную культуру добивались в Киргизии многие писатели, ученые, преподаватели, историки. Естественно, что киргизские товарищи хотели обзавестись поддержкой Москвы. Однако в этом благом деле крылось и своеобразное свидетельство жестко централизованного управления национальными «окраинами»: «маховик» горбачевской перестройки, казалось бы, уже раскручивался полным ходом, но республикам вс е еще было не позволено решать важнейшие проблемы истории собственной культуры самостоятельно.
Побочной задачей нашей командировки, как выяснилось впоследствии, являлась проверка деятельности Союза писателей Киргизии. Однако никто из нас, трех откомандированных из Москвы «в помощь киргизской культуре» – З. Кедриной, Т. Давыдовой и меня грешного – к этой проверке никакого отношения не имел. Вероятно, должен был заниматься ею четвертый член нашей делегации, фамилию которого я запамятовал, поскольку с литературой она никоим образом не ассоциировалась. Его должность называлась – «оргсекретарь» Союза писателей СССР. Должность эту всегда окружал некий оттенок таинственности, вероятно связанный с организацией, которая готовила для писательской организации подобные, особо ответственные, кадры.
Жанр проверки превращал и нас в номенклатурных персон, требовавших особой заботы и внимания. Ситуация напоминала сюжет гоголевского «Ревизора»: нас опекали, возили по ресторанам, а однажды даже устроили пикник в ущелье, на который явился при галстуках весь секретариат Союза. <…>
Пользуясь малейшими перерывами в «мероприятиях», а также ночными часами, я ухитрился прочитать немало подстрочников (выполненных, к чести киргизского руководства, на очень хорошем уровне) и всякого рода документов, а затем собственноручно написал для ЦК КП Киргизии заключение, заканчивающееся выводом: «Вс е ценное в художественном наследии киргизского народа должно войти в его сегодняшний культурный фонд и способствовать дальнейшему обогащению национальной культуры».
Позднее это заключение стало коллективным письмом, под которым, кроме нашей московской «троицы», были поставлены подписи целого ряда известных киргизских филологов и деятелей культуры: академика Б. О. Орузбаевой, заведующих секторами Института языка и литературы К. Асаналиева и С. Джигитова, М. Байджиева, В. Шаповалова и других. Не знаю, в какой мере были выполнены наши рекомендации, но их – для памяти – стоит процитировать:
«1. Опубликовать произведения Молдо Кылыча и К. Тыныстанова в полном объеме, с имеющимися вариантами, сопроводив издание текстологическим анализом и научными комментариями.
2. Издать филологические работы К. Тыныстанова с надлежащим научным аппаратом.
3. Организовать систематическую исследовательскую работупо изучению творческого наследия Молдо Кылыча и К. Тыныстанова, а также других киргизских акынов и писателей, чье творчество до сих пор по целому ряду причин не получило объективной научной оценки и произведения до сих пор не опубликованы.
4. Организовать качественные переводы произведений Молдо Кылыча и К. Тыныстанова на русский язык». <…>I
Отношение к наследию Молдо Кылыча в Киргизии имело длительную историю и неоднократно менялось. До 1946 года творчество этого акына оценивалось вполне положительно, его произведения переиздавались, включались в школьные хрестоматии и учебники. Его знаменитая поэма «Землетрясение», считавшаяся образцом письменной культуры дореволюционных киргизов, впервые была напечатана в Казани еще в 1911 году, разумеется, «арабской вязью». «Реакционным акыном» Молдо Кылыч стал после постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», хотя, казалось бы, связь между ним и главными «героями» этого постановления – А. Ахматовой и М. Зощенко не могла прийти на ум даже самому изощренному любителю шарад. Выяснилось, в частности, что акын не просто воспевал своих предков вплоть до седьмого колена, но и пропагандировал сопротивление киргизов присоединению к России. Что любые свидетельства его образованности и знакомства с книжной литературой мусульманского Востока (возможно, и нуждавшиеся в доказательствах) уже сами по себе объективно ставили под сомнение воздействие на киргизскую литературу русской классики, а на киргизский народ – самой Октябрьской революции.
Обвинения в адрес акына с годами нарастали и приобретали все более резкий характер. Если в 1947 году, в Постановлении ЦК КП(б) Киргизии о работе Института языка, литературы и истории Киргизского филиала АН СССР, ученым предъявлялись лишь упреки в том, что в творчестве Кылыча и других киргизских акынов недостаточно раскрыты «противоречия», то в 1950 году специально созданная комиссия ЦК КП Киргизии уже расценивала Кылыча как «реакционного поэта», а исследователи, пытавшиеся подходить к истории развития киргизской литературы объективно, были названы «буржуазными националистами». В 1952 году акын превратился в «идеолога реакционного литературного течении – «заманизма».
Вскоре после XX съезда КПСС отношение к Молдо Кылычу стало меняться – теперь уже признавалось, что это был выдающийся, талантливый акын-письменник, который хоть и подчас идеализировал патриархально-родовое прошлое, зато выражал гуманистические идеи, а его протест против колониального гнета не мешал пониманию прогрессивного характера российских реформ. В 1956 году многие произведения акына уже причислялись к «лучшим образцам дореволюционной киргизской поэзии».
В 1958 году комиссия киргизского ЦК не просто рекомендовала Институту языка и литературы глубже изучать творчество акына, но и готовить его произведения к изданию (даже критические высказывания о русских, как выяснилось, противники Кылыча толковали слишком односторонне). Однако эти рекомендации по непонятным причинам выполнены не были, а в 60-м преследование Кылыча началось сызнова, сопровождаясь целым ворохом документов и обвинений: тут и национализм, и религиозный мистицизм, и реакционная идеология. Ученых, призывавших к спокойному и взвешенному взгляду на акына, стали обвинять в попытках ревизовать ранее принятые партийные решения.
На протяжении нескольких десятилетий шли споры о том, включать или не включать произведения Кылыча в «Антологию киргизской поэзии», становилось все толще его «личное дело» – папка партийных документов и дискуссионных статей в Отделе культуры ЦК КП Киргизии. В 1965 году маятник опять качнулся в сторону оправдания, но, судя по тому, что спустя два десятилетия нам опять, реабилитируя творчество Кылыча, пришлось двигаться по тому же кругу, все споры вокруг его наследия меньше всего касались литературы и были теснейшим образом сопряжены с общественными процессами, развертывающимися в стране.
Читая многочисленные подстрочники произведений Молдо Кылыча и забыв на время об идеологической догматике, я поистине был поражен размахом его творчества и той ролью, которую сыграл этот акын в развитии национального самосознания, языка, просвещения, литературы. Характерно несколько наивное и по-детски искреннее предисловие, которым сопровождалось казанское издание поэмы Кылыча (привожу примерный перевод): «Обучая детей азбуке, мы сами иногда не могли объяснить им смысла того или иного слова и, вынужденные обманывать ребят, плакали вместе с ними… Эти объяснения давал нам знаменитый поэт из рода Сарыбагыш Молдо Кылыч, который писал и читал свои стихи для всего народа. Мы слушали их, и перед нами представало все, что происходило и происходит в этом мире».
Поэма изображала знаменитое Кеминское землятрясение 1910 года, самое сильное к тому времени в Киргизии, когда погиб целый аил. Естественно, что причины землетрясения воспринимались прежде всего сквозь призму религиозного мышления – как Божье наказание. В этом масштабе акын разворачивал перед читателями грандиозную метафору Страшного Суда – суда над людьми нового, испорченного, времени. Но не менее впечатляла современностью своего звучания космогония Кылыча: «Этот мир – один из восемнадцати тысяч миров. Его место – вот эта Земля и Небо…»
Произведения Кылыча являют подлинную энциклопедию народной жизни.
В «Обманщике» выведена целая галерея отрицательных социальных типов, описаны люди, которых он встречал на постоялых дворах, во время многочисленных своих поездок: мошенники, пьяницы, развратники, лжецы, взяточники, любители азартных игр. И сделано все это было с высокой дидактической целью: перестаньте обманывать соплеменников, подлецы, учитесь, пусть оружием вашим будут наука и искусство.
Поэма «Пернатые» – это, без преувеличения, киргизский Брэм, с огромным разнообразием персонажей: ястребы, соколы, орлы, кречеты, цапли, вороны, филины, лебеди, утки, куропатки, дрофы, перепелки, попугаи, соловьи, кукушки, ласточки, стрижи, журавли, сороки, жаворонки – всех не перечислить. Повествования о пернатых отличались не только подробностями, вниманием к деталям («достоин рассказа розовый скворец»), но и социальной содержательностью: автор вводит в поэму интермедии, в которых пернатые одухотворяются и начинают взаимодействовать, подобно людям («забавы ради опишу для вас пир беркута»). Беркут здесь выступает в образе «начальника», созывающего гостей и принимающего дары, строит мечеть, расстилает молитвенные коврики, имамом назначает жаворонка, надев ему на голову чалму, устраивает «байгу птиц» и пр. Изображения животных становятся иносказательными, насыщаются басенными аллегориями, включают элементы сатиры на социальную структуру общества.
Другие произведения, описывающие родные места акына – горы Памира, Керме-Тоо, Ала-Too становятся подлинными энциклопедиями природного – животного и растительного – мира Киргизии. Их просветительская установка совершенно очевидна и значительна: автор стремится сделать огромную информацию, насыщающую его произведения, мощные картины изображенной жизни «достоянием всего света». Растения, деревья, звери, опять птицы («одних беркутов имеется шестьдесят видов»), сцены охоты, полезные ископаемые (алмазы, уголь, золото, серебро, медь, олово, уголь – подробно перечисляет их Кылыч), топография и география, полезные хозяйственные советы, перемежающиеся восторгами по поводу красот природы и удивлением перед е е загадками (горячие источники – ведь их никто снизу не подогревает, и муллы говорят, что это «признаки ада», но я боюсь согрешить, указав на причины, которых не знаю…») – все это обрушивается на неискушенного слушателя и читателя потоком бесконечных сведений, наблюдений и впечатлений, которых больше неоткуда получить.
К тому же автор, по органике своей, – мудрец и учитель: «Если тебя не слушают, какая польза, что ты оратор»; «Бессмыслен смех по поводу бесполезных слов»; «Не надо пугать всех, чтобы тебя признали за храбреца»; «Делать непосильное – непосильный грех»; «Как много умных слов ты говоришь, но что при этом знаешь о народе?»; «Если ты не понял того, что прочитал, лучше промолчи»… К тому же поэмы Молдо Кылыча полны глубоких размышлений о творчестве: «Акын, имея много слов, весеннему подобен ливню»; «Я беден, но слова мои — богаты»; «Никто, кого хочу я описать, от слов акына не спасется»; «Ткет ткань свою акын, как мастерица; как ювелир, гранит свои изделья»; «В моих стихах весь мир отображен».
А разве не достойны всяческих похвал эти сравнения: «медведегрудая, холмистая земля»; «уныло-протяжный голос горной индейки»; «коростель, кричащий ребенком»; «из ледяных расселин на вершинах, словно из кузни, дует ветер»!
Вы скажете, что Молдо Кылыч – сочинитель глубоко религиозный и консервативный, что он обращен в прошлое и даже, о ужас, не любит неверных, в том числе – русских, и будете совершенно правы. «Раньше сам смех молодых женщин считался дурным поступком, а теперь они, не стесняясь, ходят, не прикрыв лица». «Раньше кочевали и жили прекрасно, а останавливались там, где нравилось». «Теперешняя молодежь кричит на стариков: сядь, тише!» «Разве хорошо это, когда обычаи забыты?» Нет, Маркса и Энгельса Кылыч явно не читал и к историческому материализму причастен не был. Но при этом он постоянно обличает богатых, сострадает своему бедному и мучительно живущему народу, защищает общечеловеческие нормы нравственности и постоянно подчеркивает, как много полезного (от хлебопашества до ремесел и оседлого образа жизни) привнесли русские в жизнь и быт киргизов, как утихомирили «дерущийся народ». И больше того: перемежая похвалы русским, их техническим успехам, их уму и силе проклятьями в адрес «неверных», Кылыч может даже неожиданно воскликнуть: да если бы «киргиз управлял русскими», он вел бы себя много хуже! Эта внутренняя борьба Кылыча с самим собой, когда он пишет о русских, представляет большой социально-психологический и художественный интерес.
Будучи человеком глубоко религиозным, Кылыч не щадит и религию в лице официальных ее представителей (мулл), исповедует не столько культ религии, сколько культ человека, своим трудом преобразующего землю, а целому пласту традиционных назиданий и заклинаний противостоят у него своеобразный анропоморфизм, мотивы социальной «антиутопии». Язычество органически сочетается в произведениях Молдо Кылыча с единобожием; его мифология перекладывает на свой лад Священное писание; он поэтически приспосабливает Коран к уровню понимания массовой киргизской аудитории.
Право же, чтение Молдо Кылыча было для меня сущим открытием! И точно так же открытием, но уже совсем иного, какого-то шизофренического, свойства, было то, что во многих партийных и литературоведческих документах имя Молдо Кылыча объединялось с именем Касыма Тыныстанова. В самом деле, что общего было между двумя этими фигурами, олицетворявшими разные исторические эпохи, разные типы художественного мировосприятия, разный уровень становления национальной киргизской литературы, разные творческие системы? Поэт второй половины XIX – начала XX века, и поэт 20–30-х годов следующего столетия; акын, сделавший принципиально важный шаг от традиций устной поэзии к киргизской письменности, –и профессиональный литератор, работавший во многих жанрах новой литературы; поэт религиозного сознания, замкнутого национального кругозора – и ученый- просветитель, человек широкой филологической культуры? Что объединяло эти имена в идейно-художественной борьбе, которая происходила вокруг них в Киргизии практически на протяжении полувека?
Ответ, как говорят в России, «проще пареной репы» – советская власть в Киргизии объединяла их общими обвинениями в реакционности и национализме…
Вот абсолютно «советская» биография Тыныстанова. До первой мировой войны – малоземельный дехканин. Учился в сельской школе, потом в городской мусульманской, потом в русском интернате. Это всё – до Октября. Во времена подавленного царизмом восстания киргизов бежал в Китай, где батрачил два года. По возвращении еще два года работал на «кулака». В 1919 году записался в комсомол. Потом закончил в Ташкенте педагогический институт. В 1924 году вступил в члены РКП(б) и «бросился в общественную жизнь», как сам сообщил в «Автобиографии». В этой общественной жизни успел побывать и членом ЦИК, и наркомом просвещения Киргизии. С 1922 года занялся киргизской филологией, был научным сотрудником научно-исследовательских институтов – сначала культуры, потом языка и литературы. Читал лекции, участвовал в создании нового киргизского алфавита, писал статьи о грамматике и истории киргизского языка. Был ответственным редактором газеты «Эркин-Тоо» и журнала «На путях новой культуры». Издал книги по грамматике, морфологии и синтаксису киргизского языка. Помимо всего этого, занимался в 20–30-е годы литературным творчеством – ему принадлежит ряд поэтических произведений (сборник его стихов на киргизском языке был издан в 1925 году) и цикл пьес «Академические вечера», широко шедших на сцене Киргизского драматического театра. Надо заметить при этом, что поэзия его демонстрирует достаточно широкий диапазон между декларативной, традиционно «восточной» лирикой и откровенно публицистическими революционно-пропагандистскими стихами, а две пьесы из трех еще требуют более внимательного рассмотрения проблемы авторства.
Собственно литература и «подвела» этого хорошо образованного и творчески разностороннего человека, дав главный толчок для обвинений автора в воспевании феодального, «бай-манапского», прошлого киргизов и пуще того – «байско-буржуазной идеологии», в идеализации досоветского образа жизни народа. В марте 1933 года за драматургию «некоего Тыныстанова» взялась газета «Правда», утверждая, что в пьесе «Шабдан», первой из цикла «Академических вечеров» под видом легенды о народном богатыре Шабдане сложена поэма в честь уходящего эксплуататорского класса – киргизского байства.
После этой статьи Киргизский обком партии словно с цепи сорвался: к каждой части драматургической трилогии были предъявлены политические обвинения одно другого резче: если бай-манапское прошлое автор изображает ярко и красочно, то советскую эпоху – бледно и сухо; если хан, угнетатель народа, феодальный хищник выглядит щедрым и добродушным, то бедняк – неумным, смешным и жалким; если изображена советская действительность, то борьба за советскую власть и колхозное строительство показаны в примитивных, вульгарных и плоских тонах.
К этим обвинениям уже произвольно добавлялись все остальные: развенчивались представления о том, что Тыныстанов – основоположник киргизского языкознания; в учебных пособиях его обнаруживали кучу политических ошибок; в словарных упражнениях и примерах усматривались коварные политические цели. Доходило до смешного (смешного, разумеется, не для него): например, киргизская пословица «Если в яму у тебя заложен корм, то во дворе будет скот», приведенная в учебнике «Родной язык», истолковывалась как призыв к крестьянам утаивать от советской власти в годы сплошной коллективизации излишки продовольствия, а перевод на киргизский понятия «диктатура» словом «бийлик» (власть) – как «грубое политическое извращение».
Дальше все складывалось по проверенной схеме: Тыныстанова исключали из партии, восстанавливали, снова исключали, изымали книги из широкого доступа, переставали печатать, лишали работы, подвергали беспрерывно тому, что можно было бы назвать «пытками критикой» – ведь «признания» и «покаяния» не обязательно было вырывать прямыми пытками, хотя это был, конечно, самый простой и действенный способ достижения нужной цели. В процессе непрерывной психологической обработки и давления человек вольно или невольно сам начинал чувствовать себя виноватым перед государством. Огромное количество подобных примеров в 30-е годы, предшествовавшие эпохе «большого террора», нетрудно найти и в русской, и во всех других национальных литературах. С пронзительно-горьким чувством читаешь эти выступления и обращения Тыныстанова: «Тов. Шахрай (первый секретарь Киробкома партии. – В. К.)! Очень и очень прошу Вас прочесть эту пьесу и помочь мне своими товарищескими указаниями в деле разоблачения мною допущенных ошибок…» «Я зачту выдержку из одного моего неопубликованного контрреволюционного произведения, где вы увидите подлинного замаскированного врага советской власти… На моих ошибках нужно воспитывать трудящееся поколение…» «Я дал чуждой идеологии трибуну нашего театра, и этим далеко откатился от генеральной линии партии».
Поскольку в самих литературных текстах Тыныстанова примеров воинствующего национализма, при всем желании, обнаружить не удавалось, пришлось соорудить чисто политическое дело: его обвинили в том, что он в начале 20-х годов состоял членом антисоветской националистической организации «Алаш-Орда», потом еще какой-то, причем входил в состав ее «руководящего центра», вел подрывную деятельность на идеологическом фронте и т.п. Первого августа 1937 года он был арестован, а 5 ноября 1938 года расстрелян. Никаких реальных документов о связях Тыныстанова с алашордынцами выявить не удалось. В октябре 1957 года приговор был отменен «за отсутствием состава преступления», а в январе 1958 года К. Тыныстанов был реабилитирован. Однако Бюро ЦКП Киргизии поступило хитро и реабилитировало Тыныстанова лишь «в партийном отношении» (причем и здесь реабилитацию позже отменили, а потом восстановили), и эти затянувшиеся «партийные игры» позволили вести яростные споры вокруг художественного и научного значения наследия Тыныстанова, подогреваемые подчас чисто «конкурентными» соображениями и страстями, еще целые четверть века.
Недавно я нашел в архиве письмо моего друга Л. А. Шеймана <…> Письмо датировано мартом 2000 года: «Встретил на днях в больнице Мара Байджиева, он рассказывал, что Ваш последний – так кажется – приезд очень помог воскрешению культурного наследия, которое здесь долго оставалось под запретом и предавалось анафеме». Если это действительно так, остается только радоваться, что и я в чем-то Киргизии пригодился. <…>
(РЯЛШК, 2014, № 2)